Суженая

Вот один казак уже действительную отслужил, а все неженатым был. Эта ему девка не так, а та – не эта. Раз его отец здорово осерчал и говорит:
– Евлоха (а его Евлохой именовали), или зараз женишься, или я тебя вовсе не женю.
В ответ Евлоха тока плечами пожал.
Мать у печки расстроенная стоит, опять махотку разбила. Руки-то уже не те стали, ухват не держат.
– Иль не вишь, – говорит отец, – старые мы уже с матерей, в доме помощница нужна. Мать запоном утирается.
– Дюже ты тинегубый. А мне на старости с внучком побаловаться хочется.
Вздохнул казак тяжело. Нету у него к девкам интересу. Сказать бы, что больной какой иль калека, так руки-ноги целы, глянешь на него – молодец молодцом.
В те времена родительское слово было крепкое. Как батяня сказал, так оно и будет: не даст благословения, если с этим делом еще потянуть.
Пошел, Евлоха на посиделки. То на одну девку посмотрит, то на другую. Все они одинаковые, и в каждой свой изъян есть. Не расцветает у казака душа, на них глядючи, не замирает сладко сердце. День ходит на посиделки, другой – никакого толку. Ни одну девку себе не присмотрел.
Помаялся казак еще один день. Наконец не выдержал родительских укоров, оседлал коня, да поехал суженую искать.
А это тогда считалось делом пропащим: если в своей станице девку не облюбовал, в другой – не каждому отдадут.
Вот, значит, едет Евлоха от станицы к станице, да все без толку, ни одна ему девица не глянулась. Видит он как-то, посреди дороги девка стоит. Замухореная нечеса, лохмотами тока-тока срамоту свою прикрыла. Про таких в народе говорят: такая красава, что в окно глянет – конь прянет, во двор выйдет – три дня собаки лают.
– Возьми, – говорит, – меня с собой.
– А кто ты така есть, чтобы я тебя с собой брал? – спрашивает ее Евлоха. А та отвечает. Да так уверенно:
– Я суженая твоя.
Дрогнуло сердце у казака от таких слов, но виду не подал. Рассмеялся.
– Больно прыткая. Ко мне девки клонились – не тебе чета и то ни одна не глянулась.
– Поэтому тебе до сих пор никто не глянулся, – говорит девка, – что я твоя суженая, а ты мой единственный.
«Вот заялдычила, – думает Евлоха, – твердокаменная какая». И спрашивает:
– Почему ты знаешь, что я твой единственный?
– А ты ко мне каждую ночь во сне приходишь.
Повеселел казак.
– Ну, я-то крепко сплю. Сны мне не видятся.
А сам думает: «Не приведи, господи, чтобы такая приснилась».
– Возьми меня, – говорит грязнуха, – не пожалеешь.
– Еще чо! – возмутился казак. – Не возьму, и не проси. Уйди лучше с дороги.
Молчит грязнуха, но с дороги не уходит. Глянул на нее Евлоха еще раз: уж дюже неприглядная. Запротивелось у него в душе, забрезгало.
– Не балуй, – говорит, – уйди! И хотел казак ее объехать. Да никак! Не идет конь. Встал как вкопанный. Казак его в шенкеля. Да плеточкой. Не идет. Что за наваждение? Подрастерялся Евлоха. В пот его кинуло. И говорит:
– Мне все одно с тобой не по пути.
Повернул коня и пустил его в галоп в обратную сторону. Сколько проскакал, перешел на рысь. В досаде весь. Что за случай такой вышел?
Увидел казак, церковные купола виднеются: знать, станица недалече. «Доеду, – думает, – до станицы, в церкву схожу. И попрошу Господа дать мне встренуть свою суженую».
Доехал. Солнышко блескучее. Погода играет.
Подъехал к храму. С коня слез, на себе порядок навел. Заходит: народу никого. Полумрак в церкви, тока свечи горят. Тихо. Спокойно на душе у казака. Упал Евлоха на колени перед иконами, долго молился. Вдруг слышит за спиной шепоток. Оглянулся: нету никого. А голос-то вроде бы знакомый будет. Никак опять она – та самая замараха. Страсть вошла в казака, заиграла в его душе досада.
Вышел из храма. Ветер тут поднялся. Пылью Евлоху обдал. Солнце тучей заслонилось. Зябко казаку стало, нехорошо.
Вскочил казак на коня и поехал прочь от станицы. Мысли тревожные. Долго так ехал. Очнулся. Вроде смеркаться начало. Надоть где-то на постой останавливаться.
Видит, копешка сена стоит. Чем не ночлег? Зарылся в сено, веки смежил. Не идет сон. А тут луна вышла полная. Льет белым светом на всю округу, не дает покоя.
Вдруг слышит, сено зашелестело. Чой-то? Може конь? Потом чья-то рука по лицу его – лап. Раз да другой. Занемел Евлоха. Ни рукой двинуть, ни слово вымолвить. И голос. Суженый мой… Ведьмака! Схватил казак шашку и махнул сгоряча. Застонала дева, заохала. Закричала-запричитала. Зацепил ее, видать, казак шашечкой-то. Слетел Евлоха с копешки. Колотит его. Холодным потом обдает. Призвал коня. В сторону копешки не оглядывается. Боязно. На коня. И в бега. Остальную дорогу сделал наугад.
Долго кружил по перелескам да по займищам, пока сердце свое успокоил. Ишь, какая ведь повадливая девица оказалась! Видит, вроде костерок на поляне горит. И люди об чем-то гутарят. Подъехал потихоньку. Прислушался. Понял – разбойники добычу дуванят. Двое себе злато-серебро поделили. А молодому девица досталася. Молодой разбойник возмущается: зачем ему такая девица, иль в воровстве он не первым был. И до драки дело доходит. Вот-вот сцепятся.
– Ну, коль она тебе не нужна, то мне в самый раз, – прошептал Евлоха.
Вынул он пистоль и стрелил вверх. Крикнул-гукнул. Разбойники наутек кинулися. А казак девицу подхватил на коня и айда прочь от этого места.
Едут они. Девица припала к нему. Сердечко бьется часто, как у воробья. Разнежился казак. Обнял ее покрепче. И подумал: «Вот она, суженая моя». Слышит, она ему шепчет: «Говорила я тебе, что твоя суженая». Ба! Да это ж та самая девка-грязнуха. Да что ж за напасть такая, Господи! Ссадил казак ее с коня, словно мешок сбросил.
– Доняла ты меня измором!
И опять в бега кинулся. Долго ли, коротко ли времечко прошло, вернулся Евлоха домой насупоренный. Не нашел, кого искал. Мать его встречает. Посмотрела на него, головой покачала. Что тут говорить, единственное дитятко и так понять можно.
Видит казак, девица по двору ходит. Спрашивает у матери:
– Кто така?
– Да работница наша, Маруня. Сиротинка. Пришла к нам в хату. Грязнуха-грязнухой. А счас гляди, какая чисторядная. Работа в ее руках так и горит.
А Евлоха уже матерю не слушает. Насторожился. Подошел к девице. Уставился на нее. Желваками играет. Плеточкой помахивает.
– Кто така, говори?!
– Кто така, не знаю, – отвечает она, – сирота я, с малолетства по людям ходила.
Смекает Евлоха, голос вроде бы не тот, что у грязнухи. Та натужно говорила, а эта будто колокольчиком прозвенела. И лицом Маруня бела, и чисторядная, и скромная, видать, вишь глаза потупила.
Отошел Евлоха от Маруни, говорит матери:
– Ничего девка, узюмная.
Матери эти слова по сердцу.
– Мне Маруня уже как родная стала, – говорит мать. – Ты к ней приглядись. Как раз по тебе девка, право слово.
Махнул казак рукой: мне, мол, все равно. И пошел с дороги прилечь.
Вечером отец с поля приехал.
– Женить его надо. Нечего более с этим делом тянуть.
Сказал, как отрубил.
Собрал отец на совет всех родственников. Позвали Евлоху. Отец спрашивает его:
– Кого за тебя будем сватать?
Отвечает Евлоха:
– Лишь бы для вас была хороша, а для меня будет.
– А ты своего ума-разума приложи.
– Я из вашей воли не выхожу.
– Ишь, какой слухменый сделался! Иди! Совет будем держать.
Судили-рядили. Так-сяк. Жена не сапог, с ноги не снимешь. Порешили: пусть жребий тянет. Ему век вековать. Пусть на себя и пеняет, если что не так.
Написали на бумажечках имена всех девок станицы, что на выданьи. Мать настояла, чтоб и Маруню туда тож вписали. Свернули бумажечки трубочками и положили в красный угол, под иконами.
На том и разошлись.
Чуть свет подняли Евлоху родители. Помолились. Взял Евлоха жребий. Развернул. А там Марунино имя вписано. Вдруг защемило у казака сладко на сердце. Облегчение на душе. Как будто ждал этого.
Сели за стол. Маруню пока не зовут. Отец покрякивает. Мать довольна: по ее получилось.
– Ну, что ж, – говорит отец, – она с виду приятная, походка ровная, да не дура, кажись.
Мать ему вторит:
– Невеста справная, работящая и смирная.
Посмотрела на хозяина: чтой-то он насупурился. И слукавила:
– Мужу жена будет хороша, да мне, грешной матери, каков почет будет?
И всплакнула. Клюнул на приманку отец. Согбенную спину разогнул. Бороду огладил. Глазищами сверкнул. Есть еще сила в казаке. На убыль не вся ушла.
– Не бойся, старуха, я-то на что? Из-под моей руки не вырвется.
И хлоп! – по столу кулаком. А матери того и надобно.
– Ладно, – говорит. И вздохнула облегченно.
Евлоха рядом стоит. Кубыть это дело его не касаемо.
Позвали Маруню. Спрашивают: согласна ли за Евлоху замуж иттить?
Та глаза потупила и отвечает: согласна, мол. И вышла. С достоинством, кубыть дело это для нее давным-давно решенное.
В день свадьбы поехали молодые в церковь. Там батюшка их спрашивает:
– Дружелюбно ли венчаетесь?
– Дружелюбно, – отвечает Евлоха.
– Дружелюбно, – вторит ему Маруня.
Стали колечками меняться. Сомнения опять запали Евлохе в душу: увидел он шрам на руке у своей невесты.
Приехали домой. Пир горой. А Евлоху беспокойство маит. На Маруню не смотрит: ему не до веселья. Наконец, решился выйти. Дружка его не пускает: не положено.
– Да мне, – говорит Евлоха, – до ветру. Я мигом. А то нутро от угощений себя оказывает.
Побежал он в баню. Обыскался. А все одно нашел, что искал. Вот они, лохмоты Марунины. Они самые. Бросил их Евлоха в печь. И вернулся к невесте.
Та спрашивает:
– В бане был?
И улыбается.
– Ага, был.
– Говорила я тебе, что суженая я твоя.
Вздохнул Евлоха с облегчением, тож разулыбался.
– Да, видно наши жизни с тобой давно пересеклись.
Тут гости горько закричали.
И поцеловались они.
Правду в народе говорят: суженую конем не объедешь. Кому кака доля достанется, так все и сбудется. И кому на ком жениться – как показано, так и будет. Хоть вы за тридевять земель будете – ничего: сыщете друг друга.